Загадка Льва Толстого или «зеленая палочка». Часть 1

Часть первая
 

Жизнь Льва Толстого отчетливо делится на два периода. Загадка его личности брезжит, когда мы начинаем думать о знаменитом его кризисе веры. Что, если присмотреться пристальней, к тому, что произошло с писателем и мыслителем в эти годы?
 

Так называемое «религиозное перерождение» Толстого, эпоха мучительных духовных исканий, описанная в знаменитой «Исповеди», раскалывает жизнь писателя и философа на две, как ему, представляется, неравные части. До и после потопа. Это было время, когда ему, благополучному и любимому многими непрестанно стал являться вопрос «зачем, к чему все это?», когда он, «счастливый человек, вынес из своей комнаты шнурок… чтобы не повеситься на перекладине между шкапами, и перестал ходить с ружьем на охоту, чтобы не соблазниться слишком легким способом избавления себя от жизни». Жизнь, которую он вел, стала представляться ему глубоко безнравственной, «опостылела», литературные занятия, занятия хозяйством, научные изыскания, искусство, – все представилось измученному душевному взору «баловством», в котором «искать смысла нельзя». Это – рубеж, перейдя который, Лев Николаевич, как нам известно, обрел веру и, по свидетельству Софьи Андревны, преданной жены, «стал христианином самым искренним и твердым».
 

Вопросу, какую именно веру обрел знаменитый русский писатель и в какого именно Бога он уверовал, посвящены тонны книг и статей. С ним спорят, негодуют, восхваляют, рассуждают о знаменитой «анафеме», и т. д. Для самого Толстого книги, написанные им до переворота, весь его прежний душевный настрой потеряли свою художественную ценность. «Анна Каренина» стала «скучною и пошлою», а самые, казалось бы, слабые его творения «Бог правду видит» и «Кавказский пленник» объявились единственно приемлемыми. Лев Николаевич Толстой обрел просветление и новую веру, общаясь с людьми простыми, незамысловатыми, прямодушными, и поэтому искусство отныне стал мерять новой меркой – полезно и нужно ли оно народу. Подобный взгляд порождал, например, такие сентенции: «Литература, так же как и откупа, есть только искусная эксплуатация, выгодная только для ея участников и невыгодная для народа». Надо отдать справедливость Толстому – он заклеймил презрением не одни свои писания, под горячую руку попались ему Эсхил и Данте, Шекспир со своим фальшивым Гамлетом и Пушкин, «распутный человек», «писавший неприличные стихи о любви».
 

Что уж тут говорить о Бокаччио с «Декамероном»! Это одно лишь «размазывание половых мерзостей» и более ничего! Сказано сильно, но, если присмотреться, подобные дикие выходки великого писателя можно с легкостью объяснить. Путеводительной звездой для нас в этом лабиринте толстовских парадоксов станет одно единственное слово «нравственность». Можно еще слегка видоизменить этот пароль и поговорить о «нравственном законе», данном человеку свыше, о «моральном критерии», но суть одна – Толстого больше всего на свете волновали и мучили вопросы «нравственного поведения», угодного, как ему казалось, Богу, и, соответственно, «безнраственность» он готов был карать жезлом – карать жестоко, люто и беспощадно.

Именно этим он занимается, камня на камне не оставляя от своих многочисленных творений, объявляя их «вредными, поскольку в них описывается любовь в смысле полового влечения и насилия». Любовь по сути своей глубоко аморальное занятие, и единственным, хоть и слабым оправданием всей этой мерзости служит христианский брак. Тоже, конечно, как явствует из нашумевшей во время оно «Крейцеровой сонаты», весьма условным и никуда не годным оправданием. Вообще же никакого оправдания «свиному делу» нет и быть не может.
Подобная нетерпимость писателя возмущала даже и тех, кто буквально находился все время под боком – его собственных детей. Недаром, Лев Львович, не вытерпев, написал в пику отцу «Прелюдию Шопена» – произведение не то чтобы особенно талантливое, но зато искреннее, пытающееся уложить на обе лопатки пресловутую сонату Бетховена. Негодование не помогло – «Соната» продолжает звучать в головах у русских людей и наставлять их с малолетства на путь истинный; ведь вопрос «нравственного и безнравственного» во многом с легкой руки Льва Николаевича, до сих пор – один из центральных вопросов для русского сознания.
 

И вот тут, раз и навсегда произнеся ключевое слово «нравственность», мы с интересом обнаруживаем, что, возможно, дверь в святая святых, в творческую, как говорят, лабораторию Толстого открывается именно так. В огромном, сияющем дворце толстовского творчества, дивно изукрашенном, наполненном до краев сокровищами души и плоти мы, как завороженные, переходим из залы в залу, из «Войны и мира» в «Анну Каренину», из «Семейного счастья» в «Смерть Ивана Ильича» и под конец спускаемся в подвальный коридор. Как учит нас Карл Густав Юнг, подвал дома символизирует бессознательное, скрытое от повседневных взоров, основу основ, вместилище всех главных душевных побуждений. Но одна из подвальных комнат закрыта – что же в ней? Мы чувствуем, что многое прояснится, если мы повернем ключ в замочной скважине, ведь содержимое комнаты, скажем так, определяет пол и потолок и стены дворца, а также все его богатства. Как и жена Синей Бороды, мы, движимые несказанным любопытством, осторожно отпираем загадочную дверь. Если продолжить сказочную метафору за ней скрываются чьи-то останки, и в них – разгадка тайны.
 

Разумеется, сравнение «яснополянского исполина», воплощения «ума, чести и совести» абсолютно любой российской эпохи с Синей Бородой несколько условно и даже попахивает некоторым кощунством. Но если все же не слишком торопиться, и, преодолевая дрожь, вглядеться попристальней в то, что находится за дверью, мы сможем яснее представить себе все эти гигантские, густо населенные миры Толстого и лучше понять, что движет ими из глубины.
 

“Нравственное” занимало ум Толстого с юношеских лет. Еще мальчиком, озаглавив тетрадь “Правила жизни” и намереваясь на все время своего земного существования расписать эти самые правила, он наивно и вместе с тем с завидной силой выражает доминанту своей душевной, внутренней жизни: правила он будет создавать неустанно, в каждой своей книге, в каждой статье, в молодости и на исходе дней.