Возвращение блудного сына

Знаменитая пьеса Генрика Ибсена «Пер Гюнт» в свое время вызвала немало сплетен и негодования. Что же это за пьеса и почему она породила столько критики? Почему композитор Эдвард Григ был так недоволен ею и называл героя «самодовольным»?

Формально история Пера Гюнта, крестьянского парня, потчующего окружающих былями и небылицами (главным образом, все-таки небылицами), весьма циничного и даже нелепого, но отважного и хитроумного, уходит своими корнями в мир норвежских легенд и сказок. Пер Гюнт – народный герой, по ночам охотящийся на злобных духов гор, освободитель пастушек, попавших в лапы к этим самым троллям, как и положено фольклорному герою, сказочно смелый и ловкий. «Давным-давно, – говорит сказка, – когда тролли ходили по земле, словно они тут хозяева, жил охотник, по имени Пер Гюнт»... Зерно, из которого выросла пьеса Ибсена, можно отыскать чуть дальше в тексте сказки: «У самого порога хижины Пер вдруг споткнулся обо что-то большое, скользкое, холодное.
       - Кто это? - спросил Пер Гюнт.
       - Это я - Кривой,- ответил из темноты голос.
       Пер Гюнт мало что понял. Но ему стало не по себе. Он хотел было подойти к хижине с другой стороны, но едва сделал шаг - опять на что-то наткнулся.
       Он наклонился к земле и стал шарить в темноте руками, чтобы узнать, кто же это мешает ему войти в хижину.
       Рука его коснулась чего-то холодного, скользкого.
       - Кто же это? - опять спросил Пер Гюнт.
       - Да всё я, Кривой,- раздался из темноты голос.
       Тут Пер Гюнт догадался, что это тролль, который змеей улегся вокруг хижины»… Вся пьеса – встреча с этим непонятным «Кривым», странствие по «кривой дорожке». Правда, в сказке испытание охотника, как водится, заканчивается полной победой над духом гор.

Если бы Ибсен вновь пошел по сказочному пути, то вся Норвегия, сомнений нет, рукоплескала бы драматургу, воспевшему народные нравы и национальный характер – потому что в начале своей писательской карьеры Генрик Ибсен воспевал скальдов, победителей северных чудовищ, валькирий и прочие романтические образы, пришедшие из мглы веков. Но теперь у Ибсена были другие задачи. Как раз в это время – а именно, в 60-ых годах XIX века – драматурга, довольно давно уже покинувшего родину и жившего в Италии, занимало другое. В двух своих философско-символических драмах «Бранд» и «Пер Гюнт» Ибсен размышляет о современном мире и о роли человека в нем. Его занимает проблематика «Фауста», борьба добра и зла в душе человека, встреча с самим собой и, само собой разумеется, с чертом в себе. Но если герой пьесы «Бранд» - человек необычайной цельности и силы, священник-фантик, неустанно клеймящий пороки своей паствы, то Пер Гюнт – пришелец из сказок – раздроблен и ослаблен своими желаниями и метаниями: а желает он прославиться и стать «королем» с самого начала, что заставляет нас сомневаться в его умственных способностях, пока не выясняется, что у Пера есть дар – он сказитель, поэт (как и его мать). И все-таки Пер Гюнт – герой, и даже отважный герой.

Из сказок герой Ибсена взял свое неистребимое плутовство, а так же (отчасти) и родство с троллями. Как и положено плуту, он вечно пребывает в поиске и тревоге, несется от плутни к плутне, от приключения к приключению. Он всегда вне быта, вне обычной жизни, всегда чужд ей, всегда стоит на границе миров – и тем самым принадлежит сразу и нашему миру, и загробному царству духов. Поэтому Перу ничего не стоит завести шашни с принцессой троллей, чуть не жениться на ней и в самый ответственный момент пробкой выскочить из троллиного логова. Надо сказать, что троллиная природа вообще была свойственна именно скандинавским эпическим героям, в этом смысле Пер Гюнт Ибсена недалеко ушел от своего сказочного прототипа. Как эпический герой, он  всегда амбивалентен, всегда нравственно неоднозначен, он совершает разные поступки, которые не стоит мерить мерилом морали, а только мерилом героизма – т.е. удается ли герою задуманное, чем бы оно ни было. И в этом смысле герой Ибсена может считать своими предками северных богатырей, богов и героев. Но Ибсен не был бы Ибсеном периода своей добровольной эмиграции, если бы на этом остановился.

Итак, что же происходит в пьесе?

Мы узнаем, что отец Пера разорился и умер, ничего не оставив семье. Мать его, Осе, с трудом вырастила сына, который не оправдал ее надежд: вырос охламоном и шалопаем: впрочем, красивым и сильным, любителем придумывать всякую всячину. Он мастер заговаривать матери зубы, рассказывать ей поэтические небылицы, чтобы работать не заставляла. Темные и косные соседи не принимают их обоих, особенно Пера, зато их простоватые дочери очень не прочь с этим самым Пером завести шуры-муры, благо что Пер просто источает (как и положено герою) эротическую силу.

Впрочем, тут же оказывается, что весельчак и балагур Пер не чужд откровенной жестокости: он сманивает из-под венца влюбленную в него дочь богатого крестьянина Ингрид и, проведя с ней ночь, с позором бросает, невзирая на ее мольбы и слезы. Итак, зрителям с первых сцен сразу же заявлено, что главный герой – лентяй, трепло и цинический негодяй. Такой девальвированный герой, конечно, не слишком радует, но по-настоящему раздражило норвежскую публику даже не это. Выяснилось, что драматург – походя – попрал национальные святыни. Крестьяне – хранители исконных «истинных ценностей», идеализированные поселяне из романтических произведений – в пьесе «Пер Гюнт» оказались жестокими и дремучими «пехтерями», а фольклорные чудовища (милые сердцу норвежцев могучие тролли и прочая нечисть) – мелкими пакостниками, которые в конце теряют всякую силу и идут продаваться в город, в надежде, что их покажут в какой-нибудь пьесе.

Но в чем же, собственно, стержень этой возмутительной пьесы? А в том, что плут и герой Пер хочет быть «самим собой», и в погоне за этим «смутным объектом желания» бросает все и бежит, как блудный сын, в надежде отыскать себя. Он мечется по свету, завоевывает богатство, славу и почести, терпит кораблекрушение, гостит в сумасшедшем доме, убивает человека, и наконец возвращается домой, в горы. В этой погоне за «самим собой», которую Ибсен явно ассоциировал с поисками «современного человека», Пер предает все, что изначального было у него ценного: любовь, поэтический дар, возможность служения миру и людям. В итоге он приходит к тому самому троллиному довольству самим собой, от которого так тошнило Эдварда Грига, что тот даже как-то написал об этом одному из своих друзей.

Но на этом безумном пути (о котором Ибсен повествует нам с неистребимым сарказмом и неприкрытой иронией)  есть остановки – они происходят во время встречи с Сольвейг, чистой и богомольной девушкой, которая в начале пьесы приходит в лес, чтобы разделить судьбу Пера, когда того изгоняют из деревни за все преступления против нравственности и заигрывания с троллями.

Остановка происходит и тогда, когда умирает мать Пера, Осе.

Авторским сарказмом пронизаны почти все сцены – и встреча с горными троллями, и странствия Пера по свету. Даже сцена в сумасшедшем доме, где Пер переживает что-то вроде коллапса поиска «я», пронизана откровенной издевкой. Все, кроме сцен, где появляется Сольвейг, непорочная возлюбленная Пера, и душераздираюшей и поэтической сцены смерти матери Пера, Осе. Та умирает на руках у сына, который в буквальном смысле слова служит ей «Хароном», посредником и перевозчиком: он рассказывает матери сказку о путешествии на тот свет, в страну блаженных, и под эту сказку Осе уходит из мира, успокоенная. Сцена эта поражает нас еще и потому, что в ней ясно виден могучий поэтический дар Пера Гюнта, который буквально завораживает, убаюкивает умирающую мать волшебной вязью слов. Пер Гюнт – поэт, который мог бы стать великим скальдом. Именно это обвинение и предъявляют Перу в самом конце пьесы его невоплощенные песни, стихи и замыслы: «Песни, тобою не спетые, - мы! /Тщетно рвались мы на волю!/Тщетно просились тебе на уста, /Ты нас глушил в своем сердце,/ Не дал облечься нам в звуки, в слова! /Горе тебе!» «Мы - те дела, за которые ты/ С юности должен был взяться./Нас загубило сомненье твое/ Против тебя мы в день судный /С жалобой выступим и - обвиним!»

Мы видим, что Пер Гюнт как бы распадается на две отдельных ипостаси: ипостась героическая, со всеми возможными дарами, хитроумием и жестокими подвигами, но так же и очень важная для протестантского сознания ипостась грешника, у которого есть (или была) возможность нравственного выбора. Пер-личность, Пер-грешник должен быть наказан за свою неуемную похоть, самодовольство и равнодушие, т.е. собственно, за свой инфантильный эгоизм плута и тролля. Но здесь его спасает Сольвейг.

О Сольвейг следует поговорить отдельно. Потому что вместе с этим образом в пьесу входит очень важная идеологическая составляющая – а так как она вполне христианская и морально-нравственная, то странно, что певец протестантской морали, Ганс Христиан Андерсен, так резко отозвался о пьесе. Обычно образ Сольвейг толкуется, как образ истинной женственности, чистой и непорочной девы, жертвующей всем ради любимого мужчины (который почему-то убегает от нее на другой конец света, не в силах, видимо, вынести, ее непорочность и свою нравственную нечистоту).

Отношения Пера Гюнта с женщинами, как простодушно показывает нам Ибсен, строятся по классической схеме: «мадонна – блудница» (по Зигмунду Фрейду,  мадонна и блудница – типичное следствие расщепления материнского образа: т.е. к объекту любви нельзя испытывать инцестуальное влечение, а к объектам похотливых желаний нельзя, как мы догадываемся, испытывать настоящую любовь). Большинство женщин для Пера вроде Ингрид – объекты его вожделения, не более того. Но вот на сцене появляется Сольвейг  -  непорочный и неприкосновенный объект любви, под конец спасающий героя. И тут, как мы уже говорили, Пер Гюнт ударяется в бега. Он не в силах осквернить ее своими нечистыми помыслами или, может, боится чего-то еще?

Бегство Пера продолжается до последней страницы текста, до тех пор, пока он не встречается с Пуговичником. Это черт  пострашнее всех привычных дьяволов (особенно страшен он тем, что это не что иное, как часть души самого Пера – мы узнаем, что в детстве, когда отец его был богат, мальчик обожал лить пуговицы из настоящих монет, и это отсылает нас к тому, что Пуговичник – едва ли не тень самого Пера). Итак, черт объявляет Перу, что геенна огненная не для таких «не холодных и не горячих» существ, как он, и произносит нечто действительно чудовищное. Вот кульминация диалога Пера с этим чертом в образе ангела-служителя Хозяина (т.е. протестантского бога):

  ПЕР. Позволь... не собираешься же ты

   Меня расплавить вместе с первым встречным

   И вылить нечто вновь из общей массы?..

   ПУГОВИЧНИК. Вот именно. И не с тобой одним, –

   Со многими мы поступали так;

   И так же поступает двор монетный

   Со стертыми монетами.

Перу дают отсрочку только при одном условии – он должен узнать, был ли он где-нибудь и когда-нибудь самим собой – таким, каким его задумал Господь? И вот тут-то страх и отчаяние пригоняют его к избушке Сольвейг, которая по-прежнему, как и много лет назад, ждет своего избранника. Ибсен не побоялся сделать ее слепой и с посохом, что само по себе уже есть мощная отсылка к архетипу смерти: собственно, ею Сольвейг и оказывается – хотя сам автор по своему простодушию ничего такого в виду, конечно, не имел.

Пер Гюнт умирает у нее на руках, узнав, что все это время был «каким его Господь задумал» в сердце – в любви, надежде и вере – своей матери-мадонны- возлюбленной. О том, что она «мать», Пер догадывается сам, и Сольвейг подтверждает это, говоря, что она есть Мать и может поэтому просить Отца о милости. Круг замкнулся, Пер возвращается в утробу матери-смерти, от которой всю жизнь пытался убежать.

 Впрочем, как и любой сложный образ, Сольвейг, по крайней мере, двойственна: она не только смерть, но и женская созидательная сила, колыбель новой жизни. Как Бог первых христиан-гностиков, она – и Мать и Отец, и в этом смысле являет собой великое творческое начало, которое в самом преддверии пьесы предал Пер, отказавшись работать, чтобы стать поэтом и певцом.

                Она принимает Пера и спасает его – и здесь, возможно, Ибсен достиг истинно поэтических высот: ведь своими силами Пер Гюнт – вечно смотрящийся в  мутное зеркало собственного эго, оставшийся вне этического измерения людской любви и приязни, помощи и веры, – никогда не смог бы найти «самого себя».