Тайна Игоря Северянина

Игорь Северянин – феномен русской литературы, можно сказать, что до такого, как он, никто никогда не доходил. То, что делал он, было не под силу никому: именно поэтому многие критики поливали его желчью с уксусом, а толпа ревела от восторга: ново, смело!

Но в начале века даже искушенные читатели, цитировавшие манерного Бальмонта и обожавшие сатанинского Сологуба, как-то немели и терялись перед лицом таких, например, божественно-экстравагантных высказываний:

Заберусь на рассвете на серебряный кедр 
Любоваться оттуда на маневры эскадр. 
Солнце, утро и море! Как я весело-бодр, 
Точно воздух бездумен, точно мумия мудр. 
Кто прославлен орлами – ах, тому не до выдр!..

Непонятно было, может ли кто-нибудь в душевной простоте забираться на серебряный кедр, чтобы наблюдать с него, не падая при этом, маневры каких-то неизвестных миру эскадр. Можно даже сказать, что поначалу эти грандиозные словесные изыски были для публики чем-то вроде шоковой терапии.

Недаром граф Лев Николаевич Толстой, исступленно взыскующий ясности и простоты, не задумываясь предал молодого Игоря Лотарева, выступавшего под псевдонимом Северянин, самой настоящей анафеме. Причем вовсе не за мумий, выдр и эскадры, а за довольно невинный стишок «Хабанера», где, на беду, были такие строки: «Вонзите штопор в упругость пробки,/ И взоры женщин не будут робки...»

Толстой негодовал и бранился. По его словам, до такого русская поэзия еще не докатывалась. Это был предел. Хаос. И мерзость запустения. О чем граф немедленно и объявил миру. В ту эпоху отрицательная реклама была еще внове, и все страшно удивились, когда после анафемы Игорь Лотарев, он же Северянин, проснулся знаменитым буквально на следующее утро.

Об этом прославленный орлами и переживший свою славу скандальный поэт позже вспоминал так: «Всероссийская пресса подняла вой и дикое улюлюканье... С легкой руки Толстого, хвалившего жалкого Ратгауза в эпоху Фофанова, меня стали бранить все, кому было не лень. Журналы стали печатать охотно мои стихи, устроители благотворительных вечеров усиленно приглашали принять в них – в вечерах, а может быть, и в благотворителях – участие»…

Бранили его действительно все кому не лень. Он был и безвкусным пошляком, и галантерейщиком, и выскочкой, и приказчиком. Короче, со своим кувшинным рылом пролез в калашный литературный ряд. (Кстати, внешностью он и впрямь походил на кувшин или на Оскара Уайльда: большое белое лицо, неподвижное, как вата или камень, и сам негнущийся, широкий, важный...)

Но писателям пришлось смириться с Северяниным. В нем была магическая сила, это нельзя было не признать. Что с того, что он был смешон и нелеп в своем величественном безумии, что происходили с ним, как выяснялось, довольно странные подробности жизни, например, такие, о которых вспоминала Тэффи: «Будучи призванным в армию, оказался он к военному делу неподходящим, и по самой странной причине – он никак не мог отличить правой ноги от левой...»

Зато он обещал, что в случае поражения русских войск в Первой мировой войне сам займет место главнокомандующего (так, видимо, стоит понимать эти строки): «Тогда ваш нежный, ваш единственный,/ Я поведу вас на Берлин...»

От такого обещания все и впрямь несколько заколдобились, но стихотворение с успехом читалось на эстраде, и барышни падали в обморок и визжали, и купчихи швыряли к его ногам брошки и сережки…

Он мог читать все что угодно:

Леса сосновые. Дорога палевая. 
Сижу я в ельнике, костер распаливая. 
Сижу до вечера, дрова обтесывая... 
Шуршит зеленая листва березовая…

На первый взгляд черт знает что. Смущение пространства и искривление действительности. Ведь вроде леса-то были изначально сосновые. А затем они почему-то стали ельником. И под конец, всем на удивленье, превратились с размаху в березовые.

И дело здесь не в причудах обезумевшего от изобилия разнообразной природы горожанина. Просто когда прыгаешь в ледяной словесный омут, все становится неважным – экстаз захватывает. Какая разница, еловые леса или березовые?

Все эти досадные мелочи становились неважны, потому что поэтическая магия захватывала даже скептически настроенных современников.

Конечно, нельзя сказать, что магия эта в будущем, то бишь после пресловутой Октябрьской революции, помогла «Королю поэтов» (был у Северянина такой титул, присвоенный ему после состязания лириков в Политехническом музее в 1918 году).

Его орлы разлетелись очень скоро, и некому стало прославлять «гения Игоря Северянина». Ветром перемен отнесло его в Эстонию.

 Главный редактор известной рижской газеты «Сегодня», печатавшей всех известных поэтов, даже платил Северянину ежемесячный скромный гонорар, чтобы тот не забрасывал его из Эстонии стихами.

Северянин умер в полной безвестности, и многие поэты (вроде Георгия Иванова, например) позволяли себе смеяться над его прежней славой и полнейшей заброшенностью в поздние годы. Поэту некому было читать свои стихи: так что он читал их озеру, лодке и елям, которые в изобилии росли в крошечной эстонской деревне, где он жил. После всех экстазов и аплодисментов это, конечно, было непросто. К уединению Северянин не привык и переносил его с трудом.

Ведь он, в самом деле, был настоящим поэтом и сознавал это, и мучился от непризнанности. Даже пытался писать какие-то вирши в духе «нового времени», но это ему плохо удавалось. Он умер от сердечного приступа, всеми забытый. Но стихи его остались и по-прежнему будоражат душу читателя своим словесным изобилием и новаторством.