Светлое слово, или Осквернитель русского языка

В июле родился удивительный сказочник-помор Борис Шергин, писатель Надежда Муравьева размышляет о его необычной жизни и языке.

Светлое слово, или Осквернитель русского языка

«Лежащий в печали человек всегда хочет встать да развеселиться. И чтобы сердце твое развеселилось, совсем не надобно, чтоб вдруг изменились житейские обстоятельства. Развеселить может светлое слово доброго человека».

Б. Шергин

 «Борис Викторович Шергин, сказитель, художник, писатель, все свои призвания употребил не на дело собственной славы, а на сохранение живого русского слова во всем его тысячелетнем течении. Жаль, что его заслуги до сих пор особо не отмечены в учебниках русского языка и литературы, а книги Шергина выходят сейчас так же редко, как и при его жизни», – пишет прозаик и журналист Дмитрий Шеваров. 

Писатель Федор Абрамов вспоминал: «Комната – подвал. К вечеру было дело, темновато. Но – свет. Свет от старичка на кроватке. Как свеча, как светильник. В памяти вставал почему-то Зосима Достоевского, в последний раз наставляющий Карамазовых, деревенские старики, которые уже “сожгли” всю свою плоть. Бесплотные, бестелесные... Впечатление: благость, святость, неземная чистота, которая есть в картинах Вермеера Дельфтского. Слепой старик. А весь светился».

В воспоминаниях писателя Юрия Коваля этот удивительный старик предстает как бы инструментом, слушающим Землю: «Борис Викторович сидел на кровати в комнате за печкой. Сухонький, с прекрасной белой бородой, он был все в том же синем костюме, что и в прошлые годы. Необыкновенного, мне кажется, строя была голова Бориса Шергина. Гладкий лоб, высоко восходящий, пристальные, увлажненные слепотой глаза и уши, которые смело можно назвать немалыми. Они стояли чуть не под прямым углом к голове, и, наверное, в детстве архангельские ребятишки как-нибудь уж дразнили его за такие уши. Описывая портрет человека дорогого, неловко писать про уши. Осмеливаюсь оттого, что они сообщали Шергину особый облик –человека, чрезвычайно внимательно слушающего мир».

Кто же он, этот удивительный человек, сказочник, доброе слово которого и поныне живет в русской литературе? Да и не только в ней – по сказкам Шергина сделаны яркие волшебные мультфильмы, например «Волшебное кольцо».

Он родился в Поморье, дивном русском северном краю, сокровищнице сказов, песен и удивительной духовной поэзии, среди вольнолюбивого поморского народа, впоследствии по времена сталинских репрессий практически уничтоженного.

Мать будущего писателя, как и многие женщины Поморья, была изумительной рассказчицей «от Бога»: «Маменька мастерица была сказывать, – писал Шергин, – как жемчуг, у нее слово катилося из уст».

Но не только материнские песни и сказы слушал Шергин, приходили в гости друзья отца – корабельные плотники, капитаны и зверобои. От всех этих людей мальчик получал целые пригоршни небывалого русского слова – будто серебряное яблоко катится по серебряному блюдцу. А от отца – вдобавок ко всему – истинный дар живописный, так что и иконы, и картины все мог писать.    

Позже он рассказывал о своем детстве так: «Комнатки в доме были маленькие, низенькие, будто каютки: окошечки коротенькие, полы желтенькие, столы, двери расписаны травами. По наблюдникам синяя норвежская посуда. По стенам на полочках корабельные модели оснащены. С потолков птички растопорщились деревянные – отцово же мастерство.

Первые года замужества мама от отца не отставала, с ним в море ходила, потом хозяйство стало дома задерживать и дети. Я у матери на коленях любил засыпать. Она поет… Мама на народе не пела песен, а дома или куда в лодке одна поедет – все поет. …Ко всему, что глаз видит и ухо слышит, были у нас, у ребят, присказки да припевки. И к дождю, и к солнцу, и к ветру, и к снегу, и к зиме…

Я постарше стал, меня дома читать и писать учили.
Отец рисовать был мастер и написал мне азбуку, целую книжку. В азбуке опять корабли и пароходы, и рыбы, и птицы – все разрисовано красками и золотом. К азбуке указочка была костяная резная…».

Еще в школе стал Борис записывать северные народные сказы, былины и песни. После такого детства грех не стать живописцем, реставратором, поэтом, писателем. Шергин стал и тем, и другим. Он выступал в Московском университете, исполнял баллады Двинской земли, работал как художник реставратор, занимался археографической работой (собирал книги «старинного письма», древние лоции, записные тетради шкиперов, альбомы стихов, песенники Поморья).

Его первая книга «У Архангельского города, у корабельного пристанища», выпущенная в 1924 году, была собранием шести архангельских старин, напетых матерью, которые и сам Шергин неоднократно певал. Далее последовал знаменитый сборник в жанре плутовского романа – «Шиш Московский». Этот «шиш» (во времена Ивана Грозного так именовались беглые холопы) вовсю веселится, тешится над барами и князьями: веселая плутовская эпопея написана таким сочным и крепким языком, что любо дорого. «Шиш Московский» через некоторое время прославился вовсю, ставши самой знаменитой книгой писателя. В 1932-33-х годах сказки Шергина в исполнении автора передавались по московскому радио, пользуясь немалым успехом у слушателей. Шергин стал членом Союза писателей и делегатом Первого Всесоюзного съезда советских писателей.

Шергин был именно сказителем, а не писателем. Юрий Коваль так вспоминал о том времени, что они провели вместе: «Надо отметить, что Борис Викторович не называл себя писателем, во всяком случае в разговорах со мной. Он считал себя артистом, рассказчиком. Свои вещи он готовил как устные рассказы и только через много лет их записал. – Сейчас уже не рассказываю… Да уж и очи потухли, и голос пропал… Вот я теперь иногда начну что-нибудь сам себе рассказывать – это уж привычка. Я раньше думал – это свойство артиста рассказывать самому себе, а сейчас думаю – это свойство стариков… И сейчас в Москве, на Рождественском бульваре, выйду на лавочку посидеть перед домом, а ребята московские, футболисты, как свечереет, соберутся вокруг меня – рассказывай!».

Что же случилось с известным сказителем Шергиным?

В сороковых годах вышел его сборник «Поморщина-корабельщина». Шергин был уверен, что сборник ждет счастливая судьба, но это оказалось не так: его смешали с грязью после печально известного постановления ЦК ВКП(б) О журналах «Звезда» и «Ленинград». Книгу «Поморщина-корабельщина» назвали псевдонародной, не обошлось и без обвинения, что с ее страниц «пахнет церковным ладаном и елеем». Теперь Шергина не ругал только ленивый: оказывается, он был повинен в «осквернении русского языка», его изгнали отовсюду, двери издательств закрылись перед ним. Он писал: «Обстановка, в которой я пишу свои книги, самая отчаянная. Двадцать лет я живу и работаю в темном и гнилом подвале. Я утратил 90% зрения. В одной комнатке нас помещается пять человек… Семья моя голодает. У меня нет сил продолжать свою работу» …

Чудесным образом уже в 1955 г. в Доме литераторов был проведен творческий вечер писателя: после этого лед тронулся, Шергина вновь стали печатать. Но это было уже той бодрости, как раньше: Шергин терял зрение, жил бедно, трудно и вскорости совсем уже не мог видеть.

Но он не жаловался. От него, кажется, шел незримый свет, и это он мог утешить своим словом тех, кто приходил к нему. Об этом и пишет Юрий Коваль: «Борис Викторович, конечно, знал, что я иногда записываю наши разговоры. Он относился к этому одобрительно, считал, что и они в Архангельске, в детстве, так относились к рассказам своих стариков. Речь его старался я записывать дословно, точно, даже с повторами…».

Эта живая речь звучит со страниц книг Бориса Шергина: их, как словарь Даля, надо знать всякому пишущему по-русски человеку.