Настоящий средний писатель

«…Мы вот спорим, кто нужнее: Бердяев или Герцен, Щедрин или Бунин. А нужна аудитория, созданная Буниным, Герценом, Щедриным, Бердяевым, Сашей Черным… Нам ведь только кажется, что эта аудитория есть. Она разогнана, разрушена, удушена. Не до конца конечно. Надо благодарить судьбу, что она посылает нам гения, но без обыкновенных ремесленников тоже дело не пойдет. Не надо мне напоминать о моем значении. Я средний писатель, настоящий средний писатель…», - писал Вениамин Каверин.

Что тут добавишь, когда человек так честно и так неприкрыто высказался о собственном творчестве, а – кстати же – и о положении дел с читающей публикой. Эти его слова – про аудиторию разогнанную, разрушенную и удушенную – актуальны до сих пор. Как-то забывается простая аксиома, что, чтобы оценить писателя – его слог, стиль, необычность – нужна воспитанная аудитория.

Но главное – это особая честность вышеупомянутого высказывания – высказывания о себе, о среднем писателе. Нужно быть очень смелым человеком, чтобы так сказать о себе. И вдобавок ко всему, еще и интеллигентом не в первом поколении.

Вениамин Каверин был  неоднозначным писателем. О нем хорошо в своих живых и простых воспоминаниях об отце говорит Николай Каверин: «…особенной надобности «воевать» у него как будто не было. В. Каверин не был одним из тех писателей, чьи произведения могли в советское время быть напечатаны только за рубежом, или ходили в «самиздате», или одним из тех, кто писал преимущественно «в стол» в надежде на публикацию когда-нибудь, в отдаленном будущем. Почти все, написанное Кавериным, было издано при его жизни… В целом, по советским меркам, у него всегда была относительно благополучная литературная судьба, если не считать нескольких кампаний разгромной критики…»

То же самое пишет о нем близкий человек Евгений Шварц: «Вся его судьба, его вера и личная жизнь – все шло прямо и последовательно. Жизнь в бесконечном разнообразии своем захотела показать, что способна создавать и такие благополучные судьбы… Каждое утро – на даче ли, в городе ли – садился Каверин за стол и работал положенное время. И так всю жизнь. И вот постепенно, постепенно «литература» стала подчиняться ему, стала пластичной….»

При всем своем благополучии – не арестовали, не замучили, не расстреляли, даже дали Сталинскую премию II степени за «Двух капитанов» - Вениамин Каверин прямо может быть назван достойным человеком, «из бывших», истинным русским интеллигентом.

В этом странная неоднозначность его судьбы и его личности. Как-то в Союзе писателей Каверин был назван «основоположником советской литературы». Комментирует сын: «Мы с сестрой потом долго называли отца «основоположник» и спрашивали его, как же это он сумел положить основу такому странному и необычному явлению, как советская литература»…

Но было еще и другое: мужественно отстаивал Каверин «Раковый корпус» Солженицына, с абсолютной уверенностью в том, что такие вещи печатать необходимо, невзирая на начавшиеся брежневские времена, становившиеся все менее «вегетарианскими». 

«…Скорее всего, обсуждение устроили для того, чтобы создать видимость «учета общественного мнения», а не  с тем, чтобы всерьез рассмотреть возможность издания книги. Но Каверин так не думал. Он отнесся к обсуждению совершенно серьезно, решительно отстаивал в своем выступлении необходимость публикации. После обсуждения Солженицын прислал Каверину письмо с благодарностью…»,- пишет его сын.  

И вся эта твердая, спокойная и прямая линия (недаром Шварц называл жизненную линию Каверина прямой асфальтовой дорогой) неспешно течет: и мы видим, как Каверин заступается за диссидента Жореса Медведева,  ученого и писателя, упрятанного в сумасшедший дом, о том, как достойно вел себя, председательствуя на вечере, посвященном юбилею Паустовского (об этом подробно вспоминает Григорий Свирский): «Я страшно завидую Паустовскому, - воскликнул Каверин, - Завидую тому, что он никогда в жизни не солгал. Ни одной фальшивой строчки нет в его творчестве… Не солгал потому, что обладал даром, многими утерянным – внутренней свободой…»

Но, похоже, внутренней свободой все же обладал сам Каверин. В нем, по воспоминаниям близких и дальних, была эта совершенно несоветская черта – умение видеть правильно и соответственно этому поступать. Такой черты не сыщешь у плеяды советских писателей, не стоит и пытаться найти ее у Шолохова, к примеру, или у Федина с Фадеевым.

Это действительно корифеи – основоположники советской литературы, а Вениамин Каверин – нет. Несмотря на «Двух капитанов», роман вполне советский, о котором рассуждает в своем эссе писатель Валентин Курбатов, написавший исследование о Каверине.

Странный роман. Есть в нем и мальчишеская тяга к дальним странствиям и приключениям, жажда подвигов, и всего того, что питает душу не только в тринадцать лет. Но есть и это: «Ну что, - сказал я немцу, - чья взяла? Я жив, я над лесом, я над морем, над полем, над всей землей пролечу. А ты мертв! Я победил тебя!» «Льют тяжелые пушки и тащат их за тысячи километров. Из самой Германии везут бетон и заливают им стенки траншей и дотов. Каждую ночь освещают ракетами небо над Невой, чтобы не проскочил по темной воде барж с мукой или хлебом. Трудятся ожесточенно, свирепо – все для того, чтобы умерла моя Катя»…

И отсюда, из этих строк, пишет автор эссе, уже прямой путь до либретто, до трагедии мюзикла, до «Норд-Оста», который «таился в недрах «Двух капитанов» и ждал только повреждения высокой идеи, питавшей книгу…» Пожалуй, тут как бы угадывается судьба этого – по некоторым представлениям - центрального произведения Вениамина Каверина: «Книга прожила героическую жизнь и прожила трагическую. Ее правда проверилась в пламени идеи и веры. Ее лучшее осталось неповрежденным. Ее сомнительное выгорело в пламени Дубровки…»

Эти же слова можно – с купюрами – отнести и ко всему наследию Каверина: лучшее в нем безусловно осталось неповрежденным. Все временное, сомнительное, просоветское – ушло и выгорело. Время расставило все по своим местам.