Иванова ива

Путь поэта зачастую тернист. Но испытания помогают прорезаться верному голосу, той особой интонации, которая отличает настоящего поэта от версификатора. И очень часто бывает так, что поэт становится пророком.

В 1939 г. поэт и переводчик Арсений Тарковский написал стихотворение «Близость войны», в котором можно было расслышать «потаенный гул», о котором так хорошо сказала Анна Ахматова в своей «Поэме без героя». Многие в то время могли расслышать этот гул времени, эту угрозу, разлившуюся в воздухе, но только истинные поэты могли заковать этот гул в чеканные и высокие строки истинного вдохновения:

Кто может умереть – умрет,
Кто выживет – бессмертен будет,
Пойдет греметь из рода в род,
Его и правнук не осудит.

На предпоследнюю войну
Бок о бок с новыми друзьями
Пойдем в чужую сторону.
Да будет память близких с нами!

Счастливец, кто переживет
Друзей и подвиг свой военный,
Залечит раны и пойдет
В последний бой со всей Вселенной.

И слава будет не слова,
А свет для всех, но только проще,
А эта жизнь – плакун-трава
Пред той широкошумной рощей.

Поход в «чужую сторону» только лишь намечался, но необычный, странный поэт, чуждый советскому языку, выработанному за какие-нибудь двадцать лет «парадному» стилю, верно расслышал гул времени. Было тревожно и по-предвоенному лихорадочно и напряженно. Илья Эренбург в своем романе «Буря» так описывает Москву той эпохи: «Москва жила в ощущении надвигающейся бури; и если парижане мало думали об агонии соседнего Мадрида, то еще недавно на Пушкинской площади перед картой Испании в морозный метельный вечер молча толпились люди, за их молчанием чувствовались тревога, гнев, вера. Прошли один за другим громкие процессы: судили за измену; и отчеты о судебных заседаниях сливались с топотом немецких дивизий на Ринге, с воплями Барселоны, с закулисными переговорами, с военными маневрами…» 

Тарковский написал слова о будущей войне, в пророческом бреду осознавая ее размах и мощь. Она будет такой же страшной и безумной, как «последний бой со всей Вселенной». Он еще не знал, что на предсказанной войне он окажется очень скоро, лишится ноги, будет участвовать в боях под Москвой, воевать на Западном, Брянском, Втором Белорусском и Первом Прибалтийском фронтах и получит орден Красного Знамени…

Подошел 1941 г. Ужас охватил Москву. Страна была не готова к войне. Тот же Эренбург напишет потом в своих воспоминаниях о Сталине: «Какая другая концепция в изображении начала войны может существовать, кроме как периода трагического в истории нашей страны, когда мы были в отчаянном положении, из которого вышли ценой огромных жертв и потерь, благодаря неимоверным и героическим усилиям народа, армии, партии?»

Позже Тарковский вспоминал о далеком 1941 году в Москве. В то время он уже был членом Союза писателей, куда был принят вовсе не за свои стихи, а за свои переводческие труды: «Первые две недели октября в Москве не было людей, уверенных, что Москву врагу не отдадут. Было много – слишком много тех, кто полагал, что немцы столицу возьмут. Москву эвакуировали. Союзу писателей, которым заправляли Фадеев и Кирпотин, было предложено покинуть город. […] В эти октябрьские дни в Москве жгли архивы. Черный пепел, как снег на негативе, летал в воздухе, устилал мостовые и тротуары. Этот пепел почему-то казался липким. Было неприятно до отвращения, когда, подхваченный порывом ветра, он касался лица. […] В коридорах Союза писателей шли разговоры, исполненные отчаяния. В одном из закутков Тарковский столкнулся с Фадеевым.
– Александр Александрович, неужто уезжать? Организуем партизанский отряд, не это, так что-нибудь другое! Надо ведь что-то делать!
Фадеев прищурился, пальцы правой руки потянулись к верхней пуговице гимнастерки.
– Уезжайте, какой там отряд! – И безнадежный жест рукою: мол, все пропало! […]
И вот – вокзал. Огромный зал ожидания. […]
Зал, усеянный чемоданами. Снаружи – бьют зенитки. Какие-то военные на глазах у народа срывают ромбики с петлиц…»

Тарковскому в то время было 34 года, сдаваться он не желал, махать на все рукой, как Фадеев, не собирался. Можно сказать, что он горел героической жаждой подвига, прекрасно сознавая, что делает.

Но начать ему пришлось с эвакуации, с города Чистополь, где расположились в то время лучшие советские кадры писателей, и куда чуть позже будет проситься доведенная до смертного отчаянья Марина Цветаева: в судомойки в писательскую столовую.

Оттуда, из Чистополя, Тарковский напишет в Президиум Союза писателей одиннадцать писем-заявлений с просьбой направить его на фронт. Это удалось ему лишь в декабре 1941 г.
В звании интенданта 3-го ранга он поступит на службу военным корреспондентом (как тогда это называлось он был «зачислен на должность писателя армейской газеты «Боевая тревога») 16-й армии.

Он писал много стихов, призывающих солдат насмерть стоять за любимые города, частушек, высмеивающих немцев. Это была его работа, как журналиста и солдата, и он с ней отлично справлялся. Даже стал автором широко известной «Гвардейской застольной»: «Выпьем за Родину, выпьем за Сталина, выпьем и снова нальем».

Но заветные его стихи иные. Они поражают какой-то необычайной прямотой вкупе с незамутненной прозрачностью слога, и дуновением инородного, совсем не советского мировосприятия. Не слышно грома фанфар, поэт не подделывается под народную речь: а ведь солдат он любил, как только можно любить на войне товарищей, с которыми делишь страдания, победы, хлеб и папиросы. Мы слышим горестную песнь о павших:

Стояла батарея за этим вот холмом,

Нам ничего не слышно, а здесь остался гром.

Под этим снегом трупы еще лежат вокруг,

И в воздухе морозном остались взмахи рук.

Ни шагу знаки смерти ступить нам не дают.

Сегодня снова, снова убитые встают.

Сейчас они услышат, как снегири поют.

Точный и сильный язык приобщает нас к миру скорби и смерти, но так же мы слышим как будто бы весть о воскресении. Тарковский словно бы хранит завет Ахматовой, написанный в годы войны (это был известное стихотворение од названием «Мужество», которое Ахматова читала по радио в осажденном Ленинграде):

Эта «русская речь» и «великое русское слово» сохраняется Тарковским в годы войны очень бережно. Стоит сказать, что все то время, что поэт проработал военным корреспондентом, его стихи (пусть даже и не такие, как вышеприведенное, а гораздо более простые и «плакатные») солдаты, по свидетельству современников, выреза́ли из газет и носили в нагрудном кармане вместе с документами и фотографиями близких. Это ли не самая большая награда поэту? Поэту, работа которого была востребована и нужна в годы кровавых боев, поэту, честные слова которого о войне до сих пор насущны, а опыт равен опыту множества воевавших? Ведь он не прятался от войны, не отсиживался в тылу, он сам прошел все испытания, и вышел из них с честью:

… Я знаю час, когда начнут войну,

Кто выживет, и кто умрет в плену,

И кто из нас окажется героем,

И кто расстрелян будет перед строем

И сам я видел вражеских солдат,

Уже заполонивших Сталинград,

И видел я, как русская пехота

Штурмует Бранденбургские ворота…

О таких, как он, писал Ю. Бондарев: «Это были люди, которые все тяготы войны вынесли на своих плечах - от начала её и до конца. Это были люди окопов, солдаты и офицеры; они сами ходили в атаки, до бешеного и яростного азарта стреляли по танкам, молча хоронили своих друзей, брали высотки, казавшиеся неприступными, своими руками чувствовали металлическую дрожь раскалённого пулемёта, вдыхали чесночный запах немецкого тола и слышали, как остро и брызжуще вонзаются в бруствер осколки от разорвавшихся мин».

Интонация Тарковского, пронзительная и чистая, судя по всему, была близка многим. Сквозь всю боль она дарила читателям прикосновение с самым основам бытия: ничем не замутненному источнику слова. Именно в этом смысле можно понимать слова Ахматовой, которые она написала ему, прочитав его первую книгу стихов (как мы уже говорили, стихи Тарковского долгое время не печатались, и только в зрелые годы вышел первый сборник): «Я совсем забыла, что еще может быть что-то радостное. Благодарю Вас».

О непоказном, всенародном героизме и стихотворение Тарковского 1958 г. Это воспоминание, написанное, как песня и как плач:

Иван до войны проходил у ручья,

Где выросла ива неведомо чья.

Не знали, зачем на ручей налегла,

А это Иванова ива была.

В своей плащ-палатке, убитый в бою,

Иван возвратился под иву свою.

Иванова ива, Иванова ива,

Как белая лодка, плывет по ручью.

…Эта белая лодка пронзительных стихов до сих плывет по волнам нашей памяти и нашей культуры, одаряя нас сокровищами подлинной человечности.